Значение княжевич александр максимович в краткой биографической энциклопедии. Александр Максимович Княжевич: биография Княжевич министр финансов
11 октября 1792 - 02 марта 1872
русский государственный деятель, сенатор
Краткая биография
Александр Княжевич родился в семье выходца из Сербии. Отец его бежал через Австрию в Россию в 1773 году и был принят на службу в кавалергарды. Позднее, выйдя в отставку, он состоял на гражданской службе - был губернским прокурором в Уфе , где и родился сын Александр. После расформирования уфимской губернии в 1797 году семья переехала в Казань , где отец получил должность председателя казённой палаты. Александр Княжевич получил образование сначала в казанской гимназии, а затем, в 1805 году поступил в Казанский университет. Учился он примерно и был на хорошем счету. Так, известен случай, когда на старшем курсе заболел профессор, факультет поручил Княжевичу (как лучшему студенту), читать своим товарищам лекции по чистой математике. В этот момент ему исполнилось всего 17 лет.
В 1811 году Александр Княжевич вместе со своими тремя братьями переехал в Санкт-Петербург , где поступил на службу в Экспедицию государственных доходов, вскоре включённую в состав Министерства финансов. В 1815 году Александр Княжевич был командирован в Вену в составе комиссии по ликвидации послевоенных расчётов между Россией и Австрией по итогам Венского конгресса. Во время работы комиссии Княжевич сблизился с генерал-интендантом (и будущим министром финансов) Егором Канкриным и на долгие годы стал его близким сотрудником. Кроме исполнения должности, Княжевич вместе со своими братьями увлекался и литературными занятиями. В 1822 году братья Княжевичи совместно издавали «Библиотеку для Чтения», включавшую в себя подборку переводов иностранной беллетристики. Издательская деятельность дала Княжевичу дополнительные знакомства и связи в литературных кругах.
В 1823 году Александр Княжевич женился на дочери баронессы Вистингаузен (директрисы Патриотического института), бывшей близкой к Императрице Александре Фёдоровне . После этого карьера Княжевича стала двигаться немного быстрее. В 1830-х годах он заведовал делами комитета об усовершенствовании земледелия, но всё же только через двадцать лет примерной службы он получил свою первую значительную должность - вице-директора департамента государственного казначейства. Довольно скоро после этого назначения он занял более высокий пост директора канцелярии министра финансов, а в 1844 году стал директором департамента государственного казначейства.
За годы службы в министерстве финансов Княжевич приобрёл репутацию умеренного реформатора, человека либерального, спокойного и не склонного к крайностям. Как правило, он не выступал с собственными инициативами и проектами, но с готовностью поддерживал те преобразования, которые казались ему допустимо умеренными. Так, ещё в 1852 году Княжевич вместе с Павлом Гагариным поддерживал проект генерал-адъютанта Павла Киселёва по преобразованиям в деле государственной ревизии. В результате придворных интриг и противодействия консервативной партии при дворе Николай I этот проект отверг.
Но и позднее, в 1859-61 годах, когда александровские преобразования были в самом разгаре, Княжевич также придерживался так называемого «среднего» проекта крестьянской реформы (более умеренного, чем поддержанный Александром II, но более смелого, чем сугубо консервативный проект того же князя Павла Гагарина). Впрочем, проект, представленный министром земледелия генералом Михаилом Николаевичем Муравьёвым никакого успеха не имел и в конечном счёте только лишь закрепил за Княжевичем репутацию «человека старой закалки» и умеренного реформатора.
Александр Княжевич родился в семье выходца из Сербии. Отец его бежал через Австрию в Россию в 1773 году и был принят на службу в кавалергарды. Позднее, выйдя в отставку, он состоял на гражданской службе - был губернским прокурором в Уфе, где и родился сын Александр. После расформирования уфимской губернии в 1797 году семья переехала в Казань, где отец получил должность председателя казённой палаты. Александр Княжевич получил образование сначала в казанской гимназии, а затем, в 1805 году поступил в Казанский университет. Учился он примерно и был на хорошем счету. Так, известен случай, когда на старшем курсе заболел профессор, факультет поручил Княжевичу (как лучшему студенту), читать своим товарищам лекции по чистой математике. В этот момент ему исполнилось всего 17 лет.В 1811 году Александр Княжевич вместе со своими тремя братьями переехал в Санкт-Петербург, где поступил на службу в Экспедицию государственных доходов, вскоре включённую в состав Министерства финансов. В 1815 году Александр Княжевич был командирован в Вену в составе комиссии по ликвидации послевоенных расчётов между Россией и Австрией по итогам Венского конгресса. Во время работы комиссии Княжевич сблизился с генерал-интендантом (и будущим министром финансов) Егором Канкриным и на долгие годы стал его близким сотрудником. Кроме исполнения должности, Княжевич вместе со своими братьями увлекался и литературными занятиями. В 1822 году братья Княжевичи совместно издавали «Библиотеку для Чтения», включавшую в себя подборку переводов иностранной беллетристики. Издательская деятельность дала Княжевичу дополнительные знакомства и связи в литературных кругах.В 1823 году Александр Княжевич женился на дочери баронессы Вистингаузен (директрисы Патриотического института), бывшей близкой к Императрице Александре Фёдоровне. После этого карьера Княжевича стала двигаться немного быстрее. В 1830-х годах он заведовал делами комитета об усовершенствовании земледелия, но всё же только через двадцать лет примерной службы он получил свою первую значительную должность - вице-директора департамента государственного казначейства. Довольно скоро после этого назначения он занял более высокий пост директора канцелярии министра финансов, а в 1844 году стал директором департамента государственного казначейства.За годы службы в министерстве финансов Княжевич приобрёл репутацию умеренного реформатора, человека либерального, спокойного и не склонного к крайностям. Как правило, он не выступал с собственными инициативами и проектами, но с готовностью поддерживал те преобразования, которые казались ему допустимо умеренными. Так, ещё в 1852 году Княжевич вместе с Павлом Гагариным поддерживал проект генерал-адъютанта Павла Киселёва по преобразованиям в деле государственной ревизии. В результате придворных интриг и противодействия консервативной партии при дворе Николай I этот проект отверг.Но и позднее, в 1859-61 годах, когда александровские преобразования были в самом разгаре, Княжевич также придерживался так называемого «среднего» проекта крестьянской реформы (более умеренного, чем поддержанный Александром II, но более смелого, чем сугубо консервативный проект того же князя Павла Гагарина). Впрочем, проект, представленный министром земледелия генералом Михаилом Николаевичем Муравьёвым никакого успеха не имел и в конечном счёте только лишь закрепил за Княжевичем репутацию «человека старой закалки» и умеренного реформатора.
| Словник : Кнаппе - Кюхельбекер . Источник: т. 9 (1903): Кнаппе - Кюхельбекер, с. 5-10 (скан · индекс ) Другие источники : МЭСБЕ : ЭСБЕ |
Княжевич , Александр Максимович , министр финансов, род. 11 октября 1792 г. в Уфе, ум. 2 марта 1872 г. Отец его, сербский уроженец, прибыл в Россию в 1773 г. и был принят на службу в кавалергарды; впоследствии он состоял на гражданской службе - прокурором верхнего земского суда, губернским прокурором в Уфе, а с 1797 г. в Казани, где он был потом председателем казенной палаты. А. М. Княжевич воспитывался в казанской гимназии и в Казанском же университете, поступив в последний в 1805 г. Когда он был на старшем курсе, имея всего 16-17 лет от роду, факультет поручил ему, как лучшему студенту, за болезнью профессора, читать своим товарищам чистую математику. В 1811 г. он переселился в Петербург и поступил на службу в Экспедицию государственных доходов, вскоре вошедшую в состав Министерства финансов.
Живя в Петербурге первое время со своими тремя братьями, Княжевич помимо служебных занятий, работал и на литературном поприще: в 1822 г. братья Княжевичи издавали "Библиотеку для Чтения", состоявшую из переводов иностранных повестей и рассказов. Эта деятельность сблизила их с литературным миром. В 1823 г., с женитьбой А. М. Княжевича на дочери баронессы Вистингаузен, директрисы Патриотического института, особы, близкой к Императрице Александре Федоровне, он стал двигаться по службе несколько быстрее; но и то только через 20 лет службы он получил более значительную должность - вице-директора департамента государственного казначейства. Вскоре потом он был сделан директором канцелярии министра финансов, а в 1844 г., директором департамента государственного казначейства. В 30-х гг. он заведовал также делами комитета об усовершенствовании земледелия, состоявшего под председательством Мордвинова.
С министром финансов, Е. Ф. Канкриным, Княжевич сблизился еще в 1815 г., когда Канкрин был генерал-интендантом, а он был командирован в Вену принять участие в ликвидации счетов с Австрией после заграничного похода русской армии. По званию директора канцелярии министра, а потом директора департамента государственного казначейства Княжевич был, можно сказать, правой рукой министра и его учеником, а в обществе считался его вероятным и желательным преемником. Тем не менее, Канкрин, отправляясь в 1840 г. за границу лечиться, поручил управление министерством не ему, а, к общему удивлению, Ф. П. Вронченко, управлявшему тогда особенной канцелярией по кредитной части, сделав его товарищем министра финансов. По объяснению самого Княжевича Канкрин поступил так потому, что в то время важнейшей частью в финансовом управлений была часть кредитная. Вронченко управлял министерством и во вторичную поездку Канкрина за границу, в 1843 г., а с окончательным выходом Канкрина в отставку в 1844 г. он сделался министром. Со смертью Вронченко, в 1852 г., министром финансов опять был назначен не Княжевич, а П. Ф. Брок, управлявший делами Комитета министров, человек мало сведущий в финансовом деле. Княжевич, имея громадный служебный опыт, по 40-летней службе своей в министерстве финансов, часто оспаривал мнения и предложения нового министра и этим, естественно, сделался ему неприятен; в 1854 г. он был под благовидным предлогом удален из министерства, получив назначение в Сенат; вскоре за тем он был назначен первоприсутствующим в департаменте герольдий. Весьма быть может, что назначению Княжевича в преемники Канкрина или хотя бы в товарищи министра помешало участие его в питейных откупах, хотя это участие было почти номинальное: он и братья его давали свои капиталы откупщикам для залогов по откупам; по случаю неисправности одного откупщика пошли слухи о взяточничестве, будто бы практикуемом в министерстве финансов, на время повредившие Княжевичу, хотя слухи эти были совершенно неосновательны и интрига направлялась больше против самого Канкрина, чем против Княжевича; для него она не имела дальнейших последствий.
23 марта 1858 г., на место уволенного П. Ф. Брока был призван управлять министерством финансов А. М. Княжевич. Назначение это было ему, конечно, очень лестно, но принято им далеко не с удовольствием. Он отлично знал всю сложность и трудность обязанностей русского министра финансов и, как честный и добросовестный служака, не с легким сердцем принял предложение Государя. Он заявлял Императору, что "не признает в себе качеств и способностей, необходимых для этого звания, зная вполне все обязанности и всю трудность этой должности и свои слабые способности", не говоря уже о летах своих и о затруднительности тогдашнего положений дел; кроме того, он находил, что министр финансов должен иметь независимое состояние и связи, чтобы твердо стоять на своем посту, ибо, говорил он, хороший министр финансов должен чаще отказывать осаждающим его разными просьбами, ходатайствами и предложениями, что навлекает ему недоброжелателей, готовых вредить ему, даже чернить его. Но Государь обещал ему свою поддержку, под условием "говорить всегда правду". Таким то образом, пришлось Княжевичу "ввалиться в этот омут", как выразился он в письме к брату, извещая его о своем назначении.
Отношения его с Государем были отличные; но он не мог не тяготиться своей новой должностью: ему приходилось слишком много работать для своих лет - ему было уже далеко за 60 л.; в 1861 г. он праздновал уже 50-летие своей службы; быть может и новым веяниям не вполне он сочувствовал, как человек старого закала... В январе 1862 г. он был уволен от должности министра финансов, с назначением в члены Государственного Совета. Влиятельные круги были недовольны его деятельностью; говорили: "он не оправдал ожиданий".
Конечно, в ту эпоху всеобщего оживления и стремления к реформам, Княжевич не был удобен во главе министерства финансов. Он был человек с хорошим образованием, гуманный, честный, снисходительный к человеческим слабостям и недостаткам; но все его прошлое не давало ему возможности подняться на высоту требований того времени, он видимо не обладал ни широтой взгляда, ни смелостью действий, какие требовались в эпоху такой лихорадочной деятельности, какой была эпоха 60-х годов. Не обладал он ни достаточной энергией, ни самостоятельностью, столь нужными министру финансов; несомненно, что он хорошо понимал дело финансового управления, но одного понимания дела недостаточно. Дальнейший очерк деятельности министерства финансов в эпоху управления км Княжевича вполне подтвердит такой вывод. - В 1858 г., учреждена была Комиссия для пересмотра правил государственной отчетности и системы смет, результатом трудов которой были правила 22 мая 1862 г., поставившие дело это на нормальных основах. Деятельность этой комиссии, таким образом, совпала с периодом управления Княжевича. Но что вообще тогдашнее положение дел было ему не по плечу, видно уже из того, что в эпоху государственного роста, требовавшую неизбежно сильного напряжения и развития финансовых и экономических сил государства, он в представленной им в 1859 г. Государю записке о хозяйственном и финансовом положений империи ставит себе главной целью и обязанностью крайнюю бережливость. Правда, и Комитет финансов, к которому он обратился за содействием, вполне согласился с его заявлениями, и Государь написал на заключение Комитета, что будет сделано все возможное для сокращения сметы военного министерства и приняты меры к ограничению требований всех министерств. Вместе с тем повелено, чтобы ни одно министерство не испрашивало прибавок без предварительного соглашения с министром финансов. Но все это были только pia desideria, несовместимые с ходом государственной жизни. - Больше значения имело указание Комитета финансов на слабое возрастание государственных доходов (кроме питейного), как на признак неправильности податной основы и на необходимость существенно изменить систему налогов. Министр финансов принял это требование к сведению и отвечал на него учреждением, 10 июля 1859 г., "Комиссии для пересмотра системы податей и сборов". Учреждение такой комиссии было, конечно, понятно; столь большое дело не могло быть сделано сразу и скоро; но комиссия эта работала очень медленно и вяло и, просуществовав около 20 лет, умерла медленной смертью. Княжевичу же пока по необходимости пришлось умерить заботу о сокращении расходов и приняться за меры к увеличению доходов, для исправления ошибок своего предшественника Брока и для предупреждения финансовых невзгод, ожидавшихся от предпринятых правительством реформ, главным образом - крестьянской. Действительно, фонды наши, хорошо дотоле стоявшие и еще повысившиеся с 1857 г. вследствие понижения банковских процентов, - стали понижаться уже с 1859 г. и особенно упали в 1860 г.; быстро понижался и вексельный курс. Продолжавшаяся еще ликвидация счетов Крымской войны порождала крупные дефициты в бюджете - свыше 100 м. руб. в год за 1857 и 1858 гг. Меры, принятые Княжевичем для поправления курса, к сожалению, не были удачны: неудачный 3%-ный заем 1859 г. весь ушел на поддержание вексельного курса; туда же ушла и выручка от выпуска 60 м. руб. 4%-ных металлических билетов Государственного Банка - и все это без всякой пользы. Столь же бесполезным оказалось и усиленное погашение внутренних займов свободными капиталами (до 30 м. р.), переданными в 1860 г. в Министерство Финансов из министерств и главных управлений; та же участь постигла и 3 м. руб. капитала "Государственного ополчения", составившегося из пожертвований. Предпринятый при Княжевиче 4½%-ный внешний заем 1860 г. был реализован уже после него, в 1863 г. Улучшить наш кредит было возможно конечно только переделкой устаревшей финансовой системы, как это внушали Ротшильд и Перейра советовавшемуся с ними нашему послу в Париже гр. П. Д. Киселеву. Но на это Княжевич не решался; да он и не имел достаточного таланта и энергии, чтобы провести успешно такое трудное и важное дело.
При таких обстоятельствах в ожидании выработки общей реформы системы финансов, пришлось обратиться к разным частным мерам для увеличения государственных доходов, так настойчиво требовавшегося всем ходом государственной жизни.
Принятые меры состояли в следующем. Указом 30 декабря 1861 г. повышены (с 1862 г.) оклады подушной и оброчной податей - первой средним числом по 25 к. на душу, - второй от 10 до 44 к. на душу; увеличены с 1861 г. цены гербовой бумаги и почтовая такса за посылки; выработаны новые правила для соляного дела, приведенные в действие, впрочем, уже после Княжевича, указом 14 мая 1862 г.; улучшена система табачного акциза и повышен самый акциз (1861 г.); преобразована, не только ради увеличения дохода, но и в общегосударственных и моральных интересах, система питейного сбора: откуп заменен акцизной системой (устав о питейном сборе 4 июля 1861 г.); новая система введена впрочем уже после Княжевича, с 1 января 1863 г.; но косвенно она еще при нем способствовала увеличению питейного дохода: последние торги на откупа, в 1858 г., дали громадную наддачу в откупной сумме. "Грустно мне этому радоваться", сказал по этому поводу Император Александр II Княжевичу. Наконец, сделана была Центральным статистическим комитетом новая классификация губерний для раскладки земских сборов.
Вот и все главное, что было сделано при Княжевиче по части финансового хозяйства Империи. Меры эти нельзя назвать ни выдающимися, ни вполне удачными. Так, важнейшая реформа - питейная - далеко не оправдала ожиданий в смысле нравственном, хотя и привела к значительному увеличению питейного дохода. Кроме того, Княжевич допускал иногда прямо натяжки, с помощью которых прикрывалось действительно незавидное положение дел - например, неисполненные расходы одного года записывались в сбережения ресурсов на предстоящий год.
Важнейшие меры Княжевича в области экономической жизни России были следующие. Ввиду усилившейся потребности в чугуне и железе понижены были с 1861 г. пошлины с их привоза, а потом разрешен был и беспошлинный привоз для железных дорог, механических заводов и судостроения. На первое время эта мера принесла довольно заметную пользу, но вместе с тем она повредила развитию нашего горного дела, и без того уже пострадавшего вследствие прекращения крепостного труда. Далее - дано было разрешение приобретать чай в Китае на золото и серебро, вместо обязательного выменивания на товары. Мера эта была рациональна, хотя и ее в свое время сильно порицали. Действительно, наша меновая торговля была сплошной несообразностью: наши мануфактурные изделия - особенно с открытием внутренних рынков Китая англичанам и французам, после их войны с Китаем - уступались китайцам за полцены, а убытки торговцев раскладывались на стоимость чая, так что наши потребители чая оплачивали удешевленное одеяние китайцев. Полученный покупкой на металлы чай стал обходиться дешевле, а допущение, с 1861 г., запрещенного прежде привоза его морем еще более способствовало его удешевлению. Княжевичу делает честь, что он понял перемену в нашей торговле с Китаем, вызванную силой обстоятельств, изменивших ход международной торговли; упорствование в сохранении менового торга конечно не привело бы к полезным результатам. Последствия вполне оправдали меру Княжевича; торговые отношения наши с Китаем установились несомненно на более правильных основах.
На долю Княжевича выпало также осуществить две крупные операций - банковскую реформу и финансовую часть крестьянской реформы.
Потребность в преобразовании кредитных учреждений была вызвана отчасти ошибками предшественников Княжевича, отчасти новыми взглядами, проникшими в наше народное хозяйство. Наши старые кредитные установления - опекунские советы, банки - коммерческий и заемный, и приказы общественного призрения принимали вклады, оплачивая их сложными процентами по 4%. Указом 20 июля 1857 г. процент был понижен до 3%, с целью вызвать востребование вкладов, не сполна находивших помещение в ссудах, а между тем постоянно оплачиваемых процентами вкладчикам. В 1857 г. таких свободных сумм было до 140 млн. руб. Другой причиной понижения процента было затруднительное положение Государственного казначейства, как последствие введенной Канкриным системы позаимствований из банковских вкладов для казенных надобностей. К 1857 г. эти позаимствования составляли уже 553 млн. руб., - свыше половины всех вкладов. Из них 428 млн. руб. оплачивались процентами из государственной казны, остальные из земельных сборов и других источников. Расход казны по этому долгу составлял 30½ млн. руб. в год; Брок, чтобы уменьшить его, пересрочил погашение на 56 лет, с понижением платежа с 5% до 4½% (в том числе 1/2% погашения). Расход от этого уменьшился на 11¾ млн. руб.; но переход казны к меньшему проценту, естественно, повлек за собой и понижение процента, платимого по вкладам - иначе кредитные учреждения не были бы в состоянии расплачиваться с вкладчиками. Так как по существовавшим правилам востребование вкладов не обусловливалось никакими сроками, а вклады были розданы почти все в долгосрочные ссуды, то меры, принятые к изгнанию вкладов из банков, должны были поставить эти последние в большое затруднение; неудобства этих мер усиливались еще от того обстоятельства, что это выталкивание вкладов понижением процента сделано было в такое время, когда деньги вовсе не были дешевы, и даже в Западной Европе ввиду экономического кризиса учетный процент доходил до 7½%. Вытесняемым таким путем из банка деньгам некуда было деваться; биржевые операции с деньгами и фондами тогда почти не существовали; оставалось всем этим свободным деньгам ринуться без разбора на разные промышленные предприятия, что и случилось, ко вреду для нашего народного хозяйства и к разорению массы доверчивых людей.
Последствия ошибки скоро сказались: вследствие сильного востребования вкладов пришлось приостановить выдачу ссуд под недвижимые имущества и даже перезалог; далее оказалось необходимым задержать непосильное для банков истребование вкладов их консолидированием. Для этого выпущены были 4%-ные непрерывно-доходные билеты Комиссии погашения долгов, с предложением обращать в них банковские вклады; в публике билеты эти не нашли сочувствия; но в них обязательно были обращены сословные и общественные вклады. Позднее эти билеты и остальные вклады (но последние не обязательно) заменены были 5%-ными билетами Государственного Банка 1-го выпуска (на сумму 277½ млн. руб.); на первое время публика приняла их хорошо, но вскоре и они сильно упали в цене. Таким образом вытеснялись вклады из государственных кредитных учреждений, при избытке кредитных билетов, выпущенных для надобностей войны.
Наконец, признано было нужным преобразовать все кредитные учреждения; указом 31 мая 1860 г. бывший Коммерческий банк преобразован и назван Государственным; Заемный банк упразднен; сохранные казны и приказы общественного призрения оставлены лишь до окончательных расчетов с заемщиками. Реформа, однако, была односторонняя. Государственному банку присвоено было лишь коммерческое назначение, без права выдачи долгосрочных ссуд под недвижимую собственность, которая и осталась таким образом без кредита именно в то время, когда он ей особенно был нужен. Хотя и выработан был при Княжевиче проект земских поземельных банков, но он не осуществился, не встретив сочувствия в его преемнике Рейтерне. При Княжевиче составлен был и проект городских банков для залога недвижимостей; на основаниях этого проекта и образовано С.-Петербургское городское кредитное общество, 4 июля 1861 г.
Вообще, банковая реформа произведена была при Княжевиче недостаточно обдуманно. Но и тут он был более пассивным, чем активным деятелем; он сознавал невозможность оставить сельское хозяйство без кредита, и особенно в ту критическую для нашего землевладения эпоху, но он был бессилен против кружка лиц, орудовавших этим делом в высших сферах.
Что касается до крестьянской реформы, то, еще не будучи министром, Княжевич ей сочувствовал, хотя и не ожидал от нее, как он говорил, "больших улучшений". Участие его в этом деле выразилось устройством выкупной операции. Опять-таки нельзя сказать, чтобы операция эта вполне удалась. Но и тут вина не Княжевича, а по всей вероятности - предшествовавшей банковской реформы, с последовавшим оживлением промышленной предприимчивости, поглотившей освободившиеся из банков деньги. Правительство выпустило выкупные бумаги (под именем 5%-ных билетов 2-го выпуска, 5%-ных выкупных свидетельств и 5½%-ной ренты), приняв особые меры предосторожности, чтобы они не загромоздили собой рынка. Тем не менее бумаги эти, благодаря огульному сбыванию их помещиками, сильно упали в цене, к вящему разорению помещиков. Существенной ошибкой выкупной операции было то, что долги помещиков банком не оставлялись за ними и даже не были рассрочены, а целиком вычитались из выкупной суммы. Таким образом, многие получили лишь ничтожную выкупную плату, которая и была издержана непроизводительно. Опять и в этом случае трудно сказать, много ли виноват в этом Княжевич, как исполнитель предначертаний, не от него исходивших.
Немало забот причинял ему упадок ценности кредитного рубля, - наследие Крымской войны. Сравнительно с позднейшим понижение было еще не велико: средний курс кредитного рубля был в 1858 г. 93,1 металл. копеек; в 1859 г. - 90,5 коп.; в 1860 г. - 92,51 коп.; даже когда правительство прекратило искусственное поддержание курса, в начале 1861 г., рубль стоил около 86 коп. металл. Тем не менее и это состояние курса озабочивало правительство. В апреле 1860 г. было сожжено кредитных билетов на 60 млн. руб., - это, однако, нисколько не повлияло на курс. Но так как вся беда приписывалась все-таки излишку кредитных билетов против потребности оборота, то Княжевич предложил избавиться от него посредством продажи части государственных имуществ. К счастью, мера эта не осуществилась; очевидно, что она была бы не практична: казна лишилась бы значительной части своих имуществ, повышение же стоимости бумажного рубля до уровня с металлическим едва ли было бы достигнуто, судя по бывшим историческим примерам. - Неудачный опыт размена кредитных билетов на золото, по постепенно повышаемому курсу, до нормального 5 руб. 15 коп. за полуимпериал, совершился уже после увольнения Княжевича от должности министра финансов.
С глубокой признательностью следует вспомнить, что благодаря Княжевичу стало у нас возможным обсуждение финансовых вопросов печатью. Сознавая пользу гласности, хотя и не всегда приятной самолюбию администрации, Княжевич испросил Высочайшее разрешение дозволить печати обсуждать финансовые мероприятия. Он пошел еще дальше и сделал гласной государственную роспись, составлявшую дотоле глубокую государственную тайну. Вопрос о публиковании росписи был поднят им в совете министров еще в 1859 г., но не получил одобрения; и только в 1862 г. состоялось Высочайшее повеление об опубликовании росписи на 1863 год. Опубликована была и роспись ("табель") 1862 года, но не в законодательном порядке, а в виде простого сообщения к сведению публики. Одного этого внесения Княжевичем гласности в финансовое дело достаточно, чтобы сказать, что управление его было не бесплодно. - Последние 10 лет жизни Княжевича не представляли уже ничего интересного; он тихо угасал и скончался 2 марта 1872 года.
Скальковский, "Наши государственные и общественные деятели", 1891 г.; его же: "Les ministres des finances de la Russie"; статья Судейкина в "Русской Старине" 1892 г., XI, Блиох "Финансы России XIX столетия", 1882 г.
), член Государственного Совета (с 23 января 1862 года).
Краткая биография
Александр Княжевич родился в семье выходца из Сербии . Отец его Княжевич, Максим Дмитриевич бежал через Австрию в Россию в 1773 году и был принят на службу в кавалергарды . Позднее, выйдя в отставку, он состоял на гражданской службе - был губернским прокурором в Уфе , где и родился сын Александр. После расформирования уфимской губернии в 1797 году семья переехала в Казань , где отец получил должность председателя казённой палаты. Александр Княжевич получил образование сначала в казанской гимназии , а затем, в 1805 году поступил в Казанский университет . Учился он примерно и был на хорошем счету. Так, известен случай, когда на старшем курсе заболел профессор, факультет поручил Княжевичу (как лучшему студенту), читать своим товарищам лекции по чистой математике . В этот момент ему исполнилось всего 17 лет.
В 1811 году Александр Княжевич вместе со своими тремя братьями переехал в город Санкт-Петербург , где поступил на службу в Экспедицию государственных доходов , вскоре включённую в состав Министерства финансов . В 1815 году Александр Княжевич был командирован в Вену в составе комиссии по ликвидации послевоенных расчётов между Россией и Австрией по итогам Венского конгресса . Во время работы комиссии Княжевич сблизился с генерал -интендантом (и будущим министром финансов) Егором Канкриным и на долгие годы стал его близким сотрудником. Кроме исполнения должности, Княжевич вместе со своими братьями увлекался и литературными занятиями. В 1822 году братья Княжевичи совместно издавали «Библиотеку для Чтения», включавшую в себя подборку переводов иностранной беллетристики . Издательская деятельность дала Княжевичу дополнительные знакомства и связи в литературных кругах.
Вообще карьера Александра Княжевича развивалась не быстро и не гладко. Несмотря на долгое знакомство с министром финансов Канкриным , по-видимому, Княжевич имел немало недоброжелателей. Да и сам министр финансов не слишком его жаловал. Будучи по должности директором канцелярии министра, а потом и директором департамента государственного казначейства , то есть, правой рукой министра и его верным учеником, в обществе Княжевич долгие годы имел репутацию его вероятного преемника . Тем не менее, в 1840 году Егор Канкрин, отъезжая за границу на лечение, ко всеобщему удивлению поручил управление министерством не Княжевичу, а более низкому по должности Фёдору Вронченко , управлявшему особой канцелярией по кредитной части. Ради этого назначения Канкрин специально возвёл Фёдора Вронченко в ранг товарища министра финансов (то есть, сделал своим заместителем). Сам Княжевич объяснял это досадное обстоятельство тем, что важнейшей частью финансового управления в тот момент была кредитная политика.
Также существуют версии, будто бы назначению Княжевича в преемники Канкрина или хотя бы в товарищи министра помешало известное в некоторых кругах его денежное участие в питейных откупах . И хотя это участие было почти номинальным, (сам Княжевич и его братья просто предоставляли свои капиталы откупщикам для залогов по откупам), но это обстоятельство в дальнейшем было в полной мере использовано для интриг против него. Так, по случаю неисправности некоего откупщика пошли слухи о взяточничестве , будто бы распространённом в министерстве финансов. Естественно, что эти пересуды на время повредили Княжевичу, хотя они не имели под собой никаких оснований. Скорее всего, что придворная интрига имела своей целью самого министра Канкрина, а не Княжевича, для которого она не имела иных последствий, кроме не назначения на пост товарища министра.
В результате, тот же Фёдор Вронченко управлял министерством финансов и во время следующей поездки Канкрина за границу, а в 1844 году , после окончательного выхода Егора Канкрина в отставку он занял и пост министра. Все эти годы Княжевич продолжал оставаться, по существу, вторым человеком в министерстве финансов. Но и даже со смертью Вронченко в 1852 году , пост министра финансов снова получил не Княжевич, а Пётр Брок , человек откровенно мало компетентный в финансовом деле, но зато обладавший обширными связями и до того момента занимавший должность управляющего делами Комитета министров .
Пять лет (при министре Броке) стали самыми тяжёлыми годами в карьере Александра Княжевича. Имея к тому моменту уже сорокалетний служебный и профессиональный опыт, Княжевич нередко оспаривал суждения и предложения нового министра, чем очень скоро вызвал его закономерное раздражение. Как следствие, в 1854 году Княжевич под благовидным предлогом был удалён из министерства финансов, получив почётное назначение в Сенат . Вскоре за тем он также получил должность первоприсутствующего в департаменте герольдий .
Министр финансов
Княжевич был убеждённым сторонником гласности в области бюджета и финансового управления, однако, эти свои намерения он смог осуществить лишь за день до своей отставки :
Государю Императору благоугодно было Высочайше повелеть: р о с п и с ь государственных доходов и расходов обнародовать для всеобщего сведения.Ныне роспись сия удостоилась, 22 сего января, Высочайшего утверждения, и мы сообщаем здесь т а б е л ь, составленную по статьям росписи в том виде, как сия последняя была доселе представляема на рассмотрение государственного совета. К сему долгом считаем присовокупить, что по известному уже публике преобразованию порядка отчетности по государственному контролю, между прочими предположениями, находится и изменение образа составления сметы министерств и главных управлений, с более подробным и ясным уложением всех статей расходов, каковой порядок и будет введен с будущего 1863 года.
...
Подписано: верно, министр финансов А. Княжевич
Чувствуя себя совсем усталым, нездоровым и не будучи в силах нести тяжкий груз финансового хозяйства в период больших перемен, 23 января 1862 года Александр Княжевич подал в отставку (на семидесятом году жизни). Не совершённые или незаконченные Княжевичем за четыре года его руководства реформы были возложены на нового, молодого министра финансов, Михаила Рейтерна , по общему признанию - вообще одного из лучших министров России в XIX веке .
Похоронен в Санкт-Петербурге на Смоленском православном кладбище .
Сочинения
- Записка А. М. Княжевича Александру II «О настоящем положении государственных финансов» // Судьбы России. Проблемы экономического развития страны в XIX - начале XX вв. Спас - Лики России, СПб, 2007. ISBN 978-5-903672-02-8 .
Напишите отзыв о статье "Княжевич, Александр Максимович"
Примечания
- В. Судейкин . // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона
- В. Лебедев. // Русский биографический словарь
- // Русская история в портрете
- Фурсенко . Лики России , 2008. - С. 368.
- Коллектив авторов СПбГУ под ред. акад.Фурсенко . Управленческая элита Российской империи (1802-1917). - С-Петербург.: Лики России , 2008. - С. 392.
- Коллектив авторов СПбГУ под ред. акад.Фурсенко . Управленческая элита Российской империи (1802-1917). - С-Петербург.: Лики России , 2008. - С. 333-335.
- .
Литература
- В. Лебедев. // Русский биографический словарь : в 25 томах / Под наблюдением председателя Императорского Русского Исторического Общества А. А. Половцева. - СПб. , 1903. - Т. 9: Кнаппе - Кюхельбекер. - С. 5-10.
- В. Судейкин . // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1895. - Т. XV. - С. 467.
Ссылки
- на официальном сайте РАН
| Предшественник: Пётр Фёдорович Брок |
Министры финансов России
- |
Преемник: Михаил Христофорович Рейтерн |
|
||||||||||||||||||||||||||
Россия (1918-1920)
Отрывок, характеризующий Княжевич, Александр Максимович
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j"ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu"il m"a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…
В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.